– Левка Сайко рассказывал, что в Марокко невест перед свадьбой, как индюшек, откармливают, – сказал Симонов, – чтобы жир толще наращивали. Больше веса – больше кайфа жениху ночью. Да, хлебнет наша балетка там… Неужели туда с ним уедет? Нет, вряд ли, сейчас таких дур нет, уговорит мужа в Париж перебраться или в Америку… Петя, Петруха… ты ведь у нас был в Америке? Хорошо там – только честно? Жить хорошо?

– Хорошо, – ответил Мохов, чтобы отвязаться.

– Чего ж ты там не остался?

Мохов посмотрел на Симонова.

– А чего ты не женишься, Сима? – спросил он. – Было бы это все твое.

– Это? – Симонов оглядел кабинет Потехиной, монитор, пепельницу, полную окурков, бутылки. – На хрен мне все это, Петя? Я сам с Ростова, я вообще подкидыш, – продекламировал он Высоцкого, – нет, как ни женись, свадьбы такой у меня уже не будет. Ускакали мои вороные… Да и вообще с некоторых пор я такие праздники веселые не уважаю. Дуба еще дашь по ошибке за столом. – Он посмотрел на Мохова и вдруг с вызовом спросил: – Ну? Что?

– Ну что? Что тебе надо? Что ты от меня-то хочешь? – Мохов отвел глаза.

– Тебя менты допрашивали? – грубо спросил Симонов. – Ну?

– Со мной говорили. И ты это отлично знаешь.

– О Ленке им трепался? Только честно? Смотри, узнаю, что ты на нее грязь лил… – Симонов неожиданно сгреб Мохова за куртку, чуть не порвал стильные мексиканские бусы, с которыми критик не расставался.

– Обалдел, что ли, пусти! – Мохов покраснел от гнева. – Про Ленку вспомнил, надо же! Поздно, Сима, вспомнил. Отпусти меня, – он наконец вырвался, – киборг чертов… руки еще распускает, зараза…

– Об ужине том тебя менты спрашивали?

– Да пошел ты… Отчет я ему должен давать, – Мохов зло посмотрел на монитор: свадьба пела и плясала, – тебя тоже спросят – не волнуйся. Очередь дойдет.

Симонов откинулся на спинку дивана, потом потянулся к бутылке и налил себе и Мохову коньяка – полные рюмки.

– Левка Сайко наш как старается, – сказал он, словно без всякой связи с предыдущей темой, кивая на монитор, где Сайко нервно и вдохновенно командовал стаей официантов, – прямо наизнанку выворачивается от усердия. Спит и видит парнишка, как бы Полякова из шефов выпереть и самому на кухне главным по горшкам сесть. Марьяша все время жалуется – замучил кляузами. Первым очень хочется быть, лидировать. Пусть на кухне, но… А по виду не скажешь, правда? А вот интересно – в мечеть-то он ходит, нет?

– Понятия не имею, – огрызнулся Мохов.

– Врет он все, по-моему. Какой из него мусульманин? – Симонов вздохнул. – А вот повар он недурной. С фантазией. Особенно национальная неадаптированная кухня ему удается – магрибская, кондовая. Например, рыбный тажин.

Мохов быстро посмотрел на Симонова.

– Ты о чем? – спросил он. – О чем ты, черт тебя дери?!

– О чем? Да я все об одном и том же, – Симонов налил себе еще и одним духом осушил рюмку. – Значит, Петруха, менты тебя про тот ужин спрашивали?

– Спрашивали, – эхом откликнулся Мохов, – но… но про ЭТО я им пока ничего не сказал.

– Правда? – Симонов словно бы удивился чему-то. – А ты это зря, братишка. Надо было сказать, надо… – Он потрепал Мохова по плечу, поднялся с дивана и, пошатываясь, вышел к коридор. В дверях зала его остановили официанты. Не пропустили дальше.

– Нельзя, Серафим Николаевич, в таком виде туда никак нельзя, – умоляюще шептали они хором, – дипломатический скандал может выйти. В таком виде, а? Ну что это такое? Марья Захаровна снова сердиться будет. Ехали бы вы лучше домой.

В зале гремела восточная музыка. Мигали фотовспышки. Шеф-повар Поляков через весь зал торжественно вез на сервировочном столе еще одно ритуальное свадебное магрибское блюдо – томленную на углях баранью голову. Муж-дипломат принял ее из рук Полякова с церемонным поклоном, передал жене-балерине. Капли бараньего жира упали на платье от «Живанши». Музыканты грянули во всю силу, приглашая молодых и гостей к свадебному танцу. Перед тем как вывести жену из-за стола, дипломат передал ей свой подарок – черный сафьяновый футляр, а в нем бриллиантовое колье.

Юная балерина проглотила жирный кусочек отрезанной бараньей губы, получила колье, подала мужу-иностранцу руку. Гости зааплодировали. А тут Серафим Симонов, еле сдерживаемый в дверях тремя официантами, хриплым от коньяка голосом рявкнул на весь зал: «Горько!» —так, что зазвенели жалобно хрустальные бокалы на свадебных столах, а одна из канареек в клетке над фонтаном скончалась, бедняжка, от разрыва сердца.

Глава 25

На солнце и при свечах

О том, что таллиум сульфат достал Юрий Вробьев и затем передал его своей сестре, Катя узнала на следующее утро. Колосов сам сообщил ей об этом. Однако позже, когда Кате неожиданно снова позвонила Анфиса Берг и спросила, есть ли новости, Катя слукавила: новостей нет.

– Я тут в центре сегодня, – сказала Анфиса, помолчав, – если хочешь, давай встретимся в обеденный перерыв?

– Хорошо, давай, – согласилась Катя. Повесила трубку, погрузилась в работу: в последнее время для «Криминального вестника Подмосковья» все шло прямо с колес – от банальных бытовых убийств на почве пьянства до изъятия микроскопических доз героина во время облавы на сельской дискотеке. О новостях Колосова и неожиданном, если не сказать подозрительном, звонке Анфисы Катя пока запретила себе строить какие-то догадки. Над делом об отравлении, которое представлялось Колосову, судя по его бодрому тону, почти решенным, точно над затхлым болотом – Катя отчего-то представляла себе именно болото, затянутое жирной тиной, – сгущался невидимый ядовитый туман. Катя почти физически ощущала его. И суть была даже не в том, что теперь они точно знали, кто достал яд и по какой причине могла быть отравлена официантка Воробьева, а в том, что, несмотря на все факты и версии, догадки и предположения, в этом темном деле до сих пор напрочь отсутствовали какие-либо ориентиры.

Лично для Кати в этом ядовитом тумане не горело пока ни единого маяка. И это ее особенно тревожило и угнетало, потому что чувствам своим Катя привыкла доверять. Нет, дело было даже не в Анфисе, не в ее столь участившихся, настойчивых звонках. А может, и в ней. Только Катя не желала самой себе признаваться в этом. Признаваться было как-то страшновато.

И самое печальное – поделиться своими сомнениями, посоветоваться тоже было не с кем! Муж – «драгоценный В.А.» – был далеко и опять не звонил. И закадычный друг детства Мещерский тоже словно забыл про существование Кати. Они отдыхали на море, загорали на пляжах, ходили под парусом, знакомились с девицами в баре. Катя просто пропадала в своем одиночестве, сомнениях и тревогах.

С Анфисой они встретились возле здания телеграфа на Тверской ровно в час дня. Было душно, немилосердно пекло солнце. Катя подумала: не дай бог Анфиса снова потянет ее в какую-нибудь пиццерию – это в такую-то жарищу!

– Вот, хотела тебе показать. Тебе первой похвастаться, – Анфиса (она была в розовой майке, необъятной, как римская туника, в летних бриджах клюквенного цвета и соломенной шляпке с кокетливо опущенными полями) вручила удивленной Кате какой-то журнал – не слишком толстый, зато очень красочный и стильный, с отменными фотоснимками, посвященными новинкам мужской моды, светским новостям и рекламе крема для бритья. Катя посмотрела на снимок, открытый Анфисой: парень на фоне кирпичной стены, исчерченной граффити – загорелый обнаженный торс культуриста, потертые джинсы явно из дорогого мужского бутика. На твердом красивом лице – то ли улыбка, то ли издевка. А рядом у ног – смешная и нелепая лохматая дворняжка. В собачьих глазах – преданность и обожание.

Катя посмотрела на фото, на Анфису…

– Вот, – сказала та, – хоть что-то осталось от него этому свету…

Только тут Катя узнала Максима Студнева. Он все еще продолжал улыбаться с глянцевого разворота. Катя молча вернула журнал Анфисе. Что надо было сказать? «Отличный снимок», или «Выброси его из головы, забудь!», или: «Ты все-таки фотографировала его?»